Есть ещё такие места, которые располагают на лирику. Вот после такого места на меня лирика и накатила. Свежие впечатления, как говорится с пылу, с жару.
Больница.
Бюджетную больницу узнаёшь сразу – она большая. Во многом ещё советская. Статная и грандиозная. Перед высотой обшарпанных стен и бесконечностью коридоров хочется пасть на колени. Любой вошедший сюда теперь никто. И не важно, кем ты был на воле. Теперь ты просто «Больной». Больные здесь двигаются со скоростью узников. Никто не интересуется соседом. И у каждого на лице печать.
Хотя, конечно, в больнице есть что-то от крейсера. Больница тоже состоит из отделений. В отделениях занимаются ходовой частью, головной и прочими частями. Матросы-санитарки не переставая трут вечные коридоры швабрами. Обязанности боцмана исполняет старшая санитарка. Её недовольный рык знают все, и перечить ей решаются лишь наивные новички. На всех строгая униформа. Больные тоже непременно одеты в халаты и домашние тапочки. Юнги-практиканты собираются стайками и высматривают где бы им лечь на дно…
Вид транспорта тут экологически чистый – каталки. Но это для тех кто или на операцию, или уже совсем. Когда мимо тебя везут ещё шевелящиеся останки, невольно влипаешь в стену и бормочешь: «Чур меня! Чур!»
Когда отсюда выписываются, не говорят: «До встречи!». Всегда говорят: «Ну, давайте тут… не болейте!» И им дружно отвечают: «Сами там смотрите кого-нибудь не заразите!»
В моей палате кряхтение мужчин. Из них нет ни одного здорового. Мы регулярно сдаём кровь из вены, прокапываемся, собираем мочу и кал. Мы стонем, храпим, потеем. Мы дышим друг другом. Наши лица такого же цвета, что и простыни. Но главная среди нас – лень. Лень здесь тоже особая. Безобразная, тучная, давящая. Пахнущая нейролептиком. Лень вкупе с непомерной бездвижимостью и старческой бессонницей переводят бытиё в новый вид времени, превращая людей в тлен. Здесь другое время, другие картины жизни. Можно часами обсуждать густоту и цвет собственной фекальной массы – это будет прилично…
Капельница уставилась на меня двумя пузатыми бутылками. Нависла надо мной, как двуглавая змея. Сейчас вопьётся своим, не ведающим доброты жалом. Истычет дырами сгибы моих рук. Никто теперь не узнает, чему я улыбаюсь глядя на обычный кухонный дуршлаг…
Я подпёр холод каменной стены. Сколько уже мертвецов подпирали эту стену до меня? Все стояли так же. Все дождались. Санитар с кривоногой санитаркой протолкали мимо каталку с обездвиженной бабкой, пытаясь с первого раза попасть бабкой в боковую дверь. Затолкав бабку, санитар ушёл, а санитарка застыла возле двери бездумно глядя в пол. Через минуту вышел лаборант и что-то грустно шепнул санитарке. Та матюкнулась сквозь марлевую повязку и поковыляла за лаборантом на своих кривых ногах. Мимо проплыла ещё одна санитарка, громыхая большим узлом с банками для мочи.
Сидящий рядом парень в белом халате оказался доктором. Он взял за руку своего соседа и завёл в приоткрывшуюся дверь с надписью «Гастроскопия». Блатного, значит, завели. Тогда я застыл у этой двери на часах, готовый грудью отразить любого, кто ещё пожелает проскочить вперёд меня…
Врач впихнул мне в рот бесконечный чёрный шланг. Бесполезно пытаясь сглотнуть, я сверлил врача ненавидящими слезами, пугал врача самому мне доселе неизвестными глубоко внутренними звуками. Но врач не боялся моих звуков и не смотрел мне в глаза. Он подавал шланг дальше, ловко перебирая руками, как опытный брандмейстер при возгорании особо ценного объекта.
Его помощницы нигде не было видно. Я даже решил, что она страхует сзади на случай, если шланг пройдёт меня насквозь. Но вот она появилась у клавиатуры компьютера. Врач начал сыпать короткими невнятными фразами, а она со скоростью кремлёвской стенографистки стала фиксировать холмы и впадины моей изнанки…
Обед. Очередь из престарелых больничных халатов налегла на окошко раздачи. Меня прострелил забытый запах из социалистического детства. Гороховый суп, сечка, несолёная тёртая свекла. В уме я рыпнулся обедать в ближайшую кафешку, но прокрутив головным арифмометром во сколько обойдутся все завтраки, обеды и ужины пристроился в зад старушечьей очереди. Победила жаба…
Вот я среди остальных. Среди народа! Лысые бородавчатые мужики и трясущиеся бабушки. Общий стол наспех протёрт тряпкой, пахнущей недельным борщом и свежей луковой подливой. Я смотрю кругом, и глаза мои тошнит. Но куда я смотрю? Словно выстрел китайской петарды меня пугает мысль: а что, если я сейчас смотрю в собственное будущее? Менталитет мой восстаёт и негодует. Жаркое воображение рисует меня молодым, красивым, лежащим на образцовом песке под пальмой какой-нибудь Ибицы! Но омерзительно холодный ум просовывает свою наглую морду посреди этого средиземного великолепия, и издевательски мямлит: «Ну-ну. Все, значит здесь, а ты под пальмами?»
Я гоню страшную мысль с гадким будущим. Но она бездомной кошкой снова бежит ко мне, трётся об меня, противно заигрывает.
Чёрт, а может и правда?! Когда я на самом деле успел от этого самого народа оторваться? Когда успел над всеми воспарить, и летать, дрыгая арфой и потряхивая золотыми кудрями? Когда успел в ленины закарабкаться?..
После обеда, пока бегал на ногах, вроде всё как обычно. Но вот притронулся задом к лавке в очереди на флюорографию. Тут сытость и попёрла томной волной к голове. Развернулась всей широтой. Заволокла глаза. Сон со всех сторон схватил. Душить начал. Веки клеем обмазал, налил в голову свинца, и уже свою хватку не ослабил, пока не закрутился хоровод непонятных, обрывчатых видений…
