Вот такой рассказ попался (тронул...) и к нему фото.
– Ну, здравствуй, старый товарищ.
Молчание.
Он положил руку на борт. Знакомое ощущение чуть шероховатой краски, тёплый металл подрагивает от далёкого гудения турбин.
– Сегодня вторник, – подумал он, – лётный день, как и раньше.
– Ты слышишь меня? Я пришёл.
Молчание.
Может,
он ошибся? Прошло много времени, его могли заменить… Он пригляделся, и
дыхание перехватило от мгновенного и острого чувства узнавания.
Оказывается, он не забыл, просто воспоминание лежало в дальнем уголке
памяти, а теперь он смотрел и узнавал. Вмятины, царапины, маленький
потёк краски на камуфляжном пятне, заплата, как раз в том месте, где
прошла его пуля. Странные слова: «его пуля».
Заныла нога. Он прислонился лбом к металлу, не замечая боли. И тут же пришёл ответ.
– Это ты.… Прости, я задумался.
– О чём?
– Обо всём. И ни о чём. Ты давно не приходил…
– Теперь я живу в городе. Там, к северу. Мы с тобой летали над ним много раз, помнишь?
– Помню. Это недалеко.
– Для тебя недалеко. Для меня теперь – полдня дороги.
– Как ты живёшь?
– Живу.… Знаешь, я скучал.
– О чём? Обо мне?
– О тебе. И о небе.
– Ты летаешь?
– Нет, теперь нет. Ты не поверишь, теперь я боюсь летать!
– Ты? Боишься?
–
Да… Дочь купила путёвку на юг и билет на самолёт. В полёте мне стало
плохо с сердцем. Я не могу – в салоне. Обратно ехал поездом. Такие дела…
– Ты всегда любил всё делать сам.
– Да, любил. Наверное, поэтому я был плохим командиром.
– Не знаю. Ты был хорошим лётчиком, это точно.
Он усмехнулся.
–
Ты говоришь, как моя дочь. Только она ещё добавляет: «А вот дед из тебя
плохой!». Балую я внуков.… Но деду и положено баловать!
– У тебя уже внуки.… А как живёт твой сын? Ведь у тебя был сын, я помню, ты часто приводил его на аэродром.
– Он погиб.
– Прости, я не знал.
–
Он был лётчиком, летал на штурмовике, а погиб в Чечне. Однажды пилотов
вызвал командир эскадрильи и сказал, что в горах попал в засаду взвод,
мальчишки, пехотинцы, и такой же лейтенант, ну, может, чуть постарше.
Заблудились и попали в засаду. Зимой там бывают сильные туманы, погода
была на пределе, солнце уже заходило, лететь, в общем, было нельзя, но
командир сказал, что решать им. Сын вызвался лететь. Они полетели, мой
был ведущим. В общем, он врезался в гору. Зимой там бывают сильные
туманы, и он не успел отвернуть, не увидел гору. Впрочем, о туманах я
уже говорил. Самолёт нашли только через неделю. Он лежал в кабине…
– Вот если бы мы с тобой…
–
Нет. Мы ничего бы не смогли. Дневной штурмовик там вообще ничего бы не
смог сделать, а Су двадцать четвертых там не было. И вообще, это не наша
война. Мы своё отвоевали. Две командировки в Афган.… Хватит и человеку,
и самолёту.
– Что ж… Может, ты прав. А взвод?
– Что взвод?
– Тех солдат спасли?
–
Не знаю.… Кажется, да, спасли, ведомый всё-таки долетел, успел
долететь. Да, спасли.… Не всех. А потом умерла моя жена. Врачи сказали –
сердце, но я думаю, от горя. У неё никогда не болело сердце. Знаешь,
она всегда боялась, сначала за меня, а потом когда сын окончил училище,
за него. За него даже больше. Она всегда скрывала, но я видел, как она
боится. Когда я сказал ей про сына, она сначала не поняла. А потом,
когда поняла, на её лице появилось странное выражение, облегчения, что
ли. Огромного, опустошающего облегчения. От этой пустоты в душе она и
умерла, не смогла жить…
– А ты? Как твоя нога? Тебе тогда досталось в Панджшере…
–
Да.… После ранения кровь залила кабину, и я все боялся, что она
что-нибудь замкнёт, и мы не долетим, а потом в госпитале заболел ещё и
желтухой. Но я вернулся. Я обязан был к тебе вернуться и вернулся. Если
бы не ты, я остался бы лежать в том ущелье. Знаешь, иногда мне кажется,
что афганский песок до сих пор хрустит на зубах. И ещё помню небо. Серое
небо, серый песок, камни, серые дома, нелепо одетые люди в широких
штанах и обуви из покрышек, тусклые огоньки выстрелов, пожары, трупы.
Странно, что там могло гореть? Кругом сухая глина и камни. Разве что
люди…
– Не стоило тебе ездить в тот кишлак.
– Нет, я должен был увидеть.
– Ну, и что ты увидел? Была война, по нам тоже стреляли, и довольно метко, надо сказать.
Он провёл рукой по фюзеляжу.
– Да… Я помню.… Вот вмятина… и вот.… А здесь, где заплата, была пробоина. Кажется, это из ДШК. Я боялся за тебя.
– Я – штурмовик. Меня трудно убить.
– А ты? Как ты? За тобой хорошо ухаживают?
Смешок. Как будто треск помех в эфире.
–
Ты забыл, мне ничего не нужно. Я – экспонат. Сюда никто не ходит.
Теперь я буду жить долго, если, конечно, это считать жизнью. Кто бы мог
подумать? Самолёты не должны жить столько, сколько живут люди.
Он не ответил.
– Смотри, там подъехала машина. Это, наверное, за тобой?
– Да, это дочь. Мне пора. Я буду приходить к тебе.
– Иди. Я буду ждать.
– Если я долго не приду…
– Я понял. Не думай об этом, иди, она волнуется.
– Пожелай мне удачи.
Пожилой
человек в потёртой шевретовой куртке неловко повернулся, подобрал
трость и, прихрамывая, пошёл к выходу из маленького музея,
расположенного за гарнизонным Домом офицеров.
– Я не буду оглядываться…. Я не буду оглядываться.… Это хорошая примета – уйти, не оглядываясь.
У калитки он оглянулся...
http://www.ok.ru/profile/518900470537/statuses/64850184445961
