Василич жжет! 
Таки Генерал по генеральски и жжёт!
Как мы понимаем друг друга Стала уже расхожей фраза о том, что в авиации нет мелочей. На протяжении её истории эта истина подтверждалась многократно. В этой, столь сложной сфере человеческой деятельности, существует огромная зависимость успеха и безопасности полётов от личностных качеств персонала – как лётного, так и наземного. И главенствующую роль при взаимодействии персонала играет способность понимать друг друга правильно…
Вот, например, при ведении радиосвязи в авиации, с учётом возможных искажений в эфире и необходимости достижения правильного понимания друг друга, принято говорить не «пятьдесят», а «полста». Ну, потому, что в эфире «пятьдесят» и «шестьдесят» звучат очень похоже, а если перепутаешь, то последствия могут быть очень печальны. Принято также говорить не «триста тридцать три», а «три тройки». Ну и традиции разговорные свои в авиации есть, как и у моряков, которые никогда не скажут «плавать в море» вместо «ходить». Всем известно, что в авиации суеверно не применяют слово «последний», предпочитая вместо него слово «крайний», вкладывая в этот смысл то, что за последним уже ничего быть не может…
Аэродром Райчихинск на Дальнем Востоке был небольшой посадочной площадкой для самолётов местных авиалиний и сельхозавиации. Вот как-то в погожий летний день диспетчер аэропорта придремал под лучами ласкового солнышка в своём кресле в ожидании прилёта нечастых здесь бортов. Вдруг сквозь шорохи и потрескивания эфира в динамиках раздался голос с ярко выраженным грузинским акцентом:
– Я – очко, полста, червонэц, хачу пасадку!
Диспетчер встрепенулся, и, схватив «соску» микрофона, вышел в эфир.
– Повторите, не понял Вас.
– Я – очко, полста, червонэц, хачу посадку! – снова повторил с борта, по-видимому Ан-2, с бортовым номером 215010 (!) собрат Мимино.
– Ваш позывной, номер рейса, повторите, не понял.
– Ай вай, какой ты непонятливий, я тэбэ уже сто раз гавариль…
– Какой у вас борт? Ну, блин, что у тебя на крыле написано?
– А, поняль, борт «СССР!!!»
...
Мы летим в АРЗ Варфоломеевка, что на южной оконечности Приморья, на вертушке Ми-8. На правом сиденье пилотской кабины восседает лётчик-штурман, или «правак» (так этот член экипажа именуется на нашем сленге, ведь он же – на правом кресле), Валера Катунин, по прозвищу «Кнут». Почему так его прозвали, не очень понятно. А вот посередине кабины, между мной, командиром экипажа, и праваком, на приставном, как в театре, сиденье, глыбой нависает борттехник Ермишкин, по прозванью «Мурлен». Глядя на его физиономию, вопроса, почему он имеет такую кликуху, не возникает. Широкое, будто топором вырубленное лицо, на котором громоздится огромный нос в виде румпеля, низкий лоб и покрытые многочисленными оспинами щёки Мурлена навевают ассоциации со сказочными гоблинами, ограми и прочими такого же рода персонажами. Но… с лица воду не пить. Специалист-то он хороший.
Летим уже долго, часа два. Впереди – ещё примерно столько же. Сентябрьское солнце настраивает на лирический лад. Под нами проплывает бесконечная, золотая, по случаю осени, тайга, движки мерно поют свою песню. Правак тщательно ведёт визуальную ориентировку, отслеживая пальцем по карте её изменения. Занимается «пальцевождением», как у нас в таких случаях говорят. Мурлен подрёмывает, изредка бросая взгляд на приборы винтомоторной группы и раз в 10-15 минут, как положено, докладывает мне о результатах своих наблюдений. Через какое-то время я боковым зрением начинаю наблюдать, что бортач вдруг подобрался, насторожился. Вид у него стал, как у кота в засаде около мышиной норы. Так прошло минут пять, и вдруг Мурлен подскочил на своей сидушке и возбуждённо заорал:
– Командир, всё по нулям!
Мысли вихрем метнулись в голове. Неужели это тот самый особый случай, к действиям при котором постоянно готовятся лётчики, но он возникает всё-таки всегда неожиданно?! Но какой из них?! Если он сказал «по нулям», значит, это может быть падение давления масла, или топлива, или, не дай бог, гидросистемы…
Руки-ноги сами собой двинули рычаги в необходимое для экстренной посадки положение, глаза – судорожно принялись обшаривать циферблаты приборов, чтобы понять, где именно притаилась смертельная опасность. Но… стрелки стояли на своих обычных местах и сигнальные табло не мигали красным цветом.
– Уточни, где, что, как «по нулям»? Масло, топливо, гидрашка?
Борттехник, словно башню тяжёлого танка, медленно повернул на меня своё почему-то удивлённое лицо.
– Да не-е-е… Вот на этой минуте ресурс в часах наработки на нашей машине весь вышел! – невозмутимо прогудел Мурлен.
Волна возмущения и злости на поколебавшего спокойствие нашего полёта бортача поднялась в груди. Но, успев взять себя в руки, мне удалось почти ровным голосом объяснить ему, насколько он был не прав, и что решением инженера части разрешается летать «на плюсах», то есть дополнительно выделенном ресурсе часов наработки, необходимых для перегонки в АРЗ. И ведь бортач знал же об этом, паразит! Но постепенно страсти улеглись, полёт снова вошёл в своё привычное русло. Снова меланхолично замелькала под нижним блистером приморская тайга, а время медленно, но неуклонно продолжило разматывать свою нить. Борттехник снова задремал. А что ему. В полёте дел у него немного. Знай только на приборы иногда поглядывай. Вот правак – тот на перелёте «шуршит». Он же осуществляет навигацию, от него зависит, куда экипаж прилетит и во сколько. Катунин отложил ветрочёт в сторону и, перегнув карту поудобней, всмотрелся в название пролетаемого в данный момент населённого пункта.
– Пролетаем БИКИН, – доложил он.
Вдруг Ермишкин проснулся, выпучил глаза и нервически заорал:
– А? Что? Какой ПЕКИН? Вы куда меня везёте?! Блин, я к китайцам не хочу!
Полностью читать -
тут
